Ощущение дежавю, посетившее в этот момент, Кастерн был уверен, коснулось не только него самого. Тот же челнок, на «Кэйваторне» негласно принадлежащий капитану, тот же диван, на котором Фогарта оставил Мэтиана, когда почти два месяца назад забирал его из своей временной базы на корабль, те же роли – пленник и его надзиратель, жертва и агрессор, человек и его убийца. И та же просьба закурить. Вытравить кровь привычной никотиновой дрянью, чтобы заткнулось наконец это навязчивое желание всунуть в зубы фильтр и вместе со вдохом процедить отраву в лёгкие. Чтобы перебить горечью всё то лишнее, что зарождается в голове и натянутых до предела нервах. Отвратительный, порочный круг. Зацикленный, но до зуда по нервам знакомый.
Убрав пистолет сзади за пояс, Кастерн молча полез во внутренний карман куртки. Вытащил пачку сигарет и обычную, неприметную зажигалку, которую купил в одном из переходов наверинской подземки, когда в неподходящий момент закончилась своя. Щелкнув колёсиком, проверил её работоспособность, и всё это – свою полупустую пачку сигарет и зажигалку – отправил на стол и толкнул по направлению к Мэтиану.
Коротко ухмыльнулся на последовавший за просьбой ответ. Сарказм, подобно змее, проползший в чужих словах, не умалял и почти не искажал их смысла. Была в них та правда, та незыблемая истина, которую понимали они оба. Тёмные глаза, не поменявшие своего выражения, смотрели на Ришлейда с немым, но гораздо более красноречивым, нежели слова, ответом. Знает. Всегда знал. В доводах и методах, которые блондину порой приходилось применять, сомневаться не приходилось: люди, так или иначе нужные Фогарте для достижения целей, рано или поздно начинали его слушать. Начинали отвечать. Начинали делать то, что от них требовалось. Цена у каждого за это была своя. Многие ломались сразу, лоб в лоб сталкиваясь со своей новой, чудовищной, вывернутой наизнанку реальностью, гораздо меньше людей сопротивлялись до последнего. Ещё меньше – до последнего своего вздоха. То ли гордые слишком, то ли сильные, не сломленные даже им – человеком, знающим, кого, как именно и как долго стоит пытать. Знающим, как расколоть, завербовать или заставить действовать в собственных интересах. Мэтиан почти не ошибался: случись Фогарте убедить мертвого – он, наверняка, убедил бы и его.
Ришлейда вон тоже – мучительно, долго, через боль, кровь, истерику и чудовищную ненависть – тоже доломал. Почти до конца, оставив протест только на самом дне зелёно-стальных глаз и в колком изгибе мимолетной усмешки. Протест, ощутимый только где-то на уровне интуиции и инстинктов, которые не обмануть. Веры Мэтиану не было – Кастерн повидал таких ублюдков, нечасто, но повидал. Если Мэтиан и притворялся, то делал это настолько правдоподобно, что Кастерн, не будь у него за плечами его опыта, наблюдательности и подготовки, был бы готов ему поверить. В конце концов, смысл имела только цель, средство для её достижения уже было у него в руках, а на остальное, казалось бы, можно опрометчиво закрыть глаза. Но нет, нет и нет. Никаких иллюзий и самообмана. Ни на одну из фраз блондина Мэтиан не возразил, пока Кастерн коротко и методично доносил до него основную идею их вылета, но взгляд пленника – непримиримый и тяжелый – прожигал в Фогарте дыру, убил бы, если б взглядом можно было убивать. Наглядная, лучше всего прочего, иллюстрация и причина не обманываться.
Этот разговор для Кастерна был закончен, он, не намереваясь задерживать вылет с корабля, хотел уже подняться и занять кресло пилота, но произнесенные Мэтианом слова оставили блондина сидеть там, где он сидел. Убирая возвращенные пачку и зажигалку обратно в карман, Кастерн поднял на парня взгляд.
Разговаривать с пленником дольше положенного, дольше нескольких ёмких и исчерпывающих предложений, в планы Фогарты не входило. Любое сказанное слово, любая эмоция и случайный диалог делали из пленника – обычной фигуры, безликой пешки – личность. Человека, за плечами которого целая история и прожитая, без малого, почти половина жизни. Человека, живущего не в голове блондина, на бумагах и в цифре на носителях, не существующего где-то там, в планах и отведенных ему ролях, а вполне себе реального, живого, абсолютно такого же, как сам Кастерн. Ну и что, что они из разных Систем? Всё равно человек, а ценность его жизни – она везде одна. И это было проблемой.
Существовала в психологии такая парадоксальная, опасная, но неизменно закономерная в определенных условиях дрянь, как Стокгольмский синдром*. Симпатия – односторонняя или взаимная – между жертвой и агрессором, проявление сочувствия и понимания между теми, кого, казалось бы, должна связывать злоба и ненависть из-за всей причиненной боли, страданий и насилия. Банальный инстинкт самосохранения жертвы, а на деле – психологическая ловушка для того, кому и так страданий достаточно. Ловушка, в которую мог попасться и сам агрессор. Из всех условий, в которых развивается синдром, Кастерн, создав эту самую травмирующую ситуацию и будучи этим самым агрессором, мог повлиять только на одно: свести на нет контакт с жертвой. Никаких лишних разговоров, никакого взаимодействия, и, как следствие, никакого понимания. Никакой эмпатии – защитницы всего того человеческого, что есть в людях.
Но Мэтиан, заговорив с Фогартой, вынуждал пойти на диалог.
– Я не говорил, что не стану тебя убивать, – голос блондина, всё такой же холодный, в тишине челнока звучал спокойно и размеренно, будто Кастерн говорил не о страшных вещах. «Таких гарантий в криминале, Мэтиан, не может дать никто, даже если очень захотеть. Даже если обладать неограниченной властью. Всё потому, что всегда есть вероятность остаться обманутым. Криминал – не образчик честности, настолько рисковать никто не станет». – Я говорил о том, что твоё собственное будущее зависит от тебя самого. Это не иллюзия. Приведешь меня к цели – и я оставлю тебя в живых. Услуга за услугу. Считай, как блять хочешь.
В каком-то минимальном проценте, в какой-то крошечной вероятности, Кастерн допускал мысль о том, что убивать Мэтиана он не станет. Но была проблема – аранельский ублюдок, чёрт его побери, слишком много знал. В результате допросов этих, где хочешь не хочешь, а информацию, пусть самую минимальную, но приходится выдавать, да и сам он оказался очень хорошо осведомленным. Сволочь знала настоящее имя охотника за головами, который пришёл к нему в квартиру за ответами, знала тогда, когда Кастерн рассчитывал на свою полную анонимность. Обманываться насчет связей и информаторов, которыми владел Мэтиан, не стоило. Дохрена знающий, уполномоченный, влиятельный сукин сын. Пиратский, мать его, авторитет. Сообщи он, кому надо, и Кастерну на обозримое будущее проблем хватит. И всё же, вероятность оставить Ришлейда в живых была. Оставить в живых и держать под своим контролем. Фогарта натолкнулся на эту мысль ещё месяц назад, когда только притащил Мэтиана на корабль и в одну из бессонных ночей думал о его будущем, разбирая обстоятельства, условия и все возможные вероятности на составляющие. Натолкнулся и сразу отказываться от идеи не стал.
Чужие слова о том, что за Ришлейдом некому прийти, прозвучали короткой, но цепляющей что-то внутри исповедью. А Мэтиану и терять-то больше нечего: «Риван» похоронен в прошлом, в пепле, боли и оставшихся на память кошмарах, команда почти вся там же – в воспоминаниях и бесконечном чувстве вины, даже если сто раз виноват не был. Пиратская деятельность, лидерство, должность капитана – как тот же пепел. А всё его настоящее и будущее где-то здесь – перед Фогартой, как на ладони. Обманчиво кажется, как решишь, так и будет.
– Знаю, – на откровенный диалог не тянуло, да и нельзя, но Кастерн зачем-то ответил. – Но ты та сволочь, за которой не обязательно кто-то должен находиться.
Мэтиан как ни крути – лидер по своей природе. Был капитаном, а в той же криминальной тусовке – репутация тоже однозначная и серьёзная. Не пропадёт тварь. Нет окружения, создаст себе новое. Нет подходящих людей, значит, сможет вывернуться. Всё равно же выберется из западни, только дай минимальный шанс. Чёрт знает, Фогарта проверять это не хотел.
– Но не испытывай свою чёртову удачу, – продолжая сидеть, оперевшись локтями на бедра и смотря на парня в упор, продолжил Кастерн. Едва заметно прищурился, будто хотел увидеть Мэтиана насквозь. – Я два раза предупреждать не стану. И не вздумай лезть мне в голову – пожалеешь.
С этими словами блондин поднялся с дивана. Кивком указал Мэтиану в сторону кабины, где рядом с креслом пилота находилось второе.
– Иди. Полетишь там, – он мог бы приковать Ришлейда наручниками к стальному поручню, выступающему из обшивки салона челнока как раз рядом с диваном, но пусть у ублюдка будет иллюзия свободы. Иллюзия нормального отношения, когда он делает всё, как надо. Приковывать его блондин не стал, но и оставлять позади, где-то в салоне – тоже не собирался. Самая большая ошибка – это позволить Ришлейду что-либо предпринять.
Держа Мэтиана в поле зрения и пройдя вслед за ним в кабину, Кастерн занял кресло пилота. Привычными автоматическими движениями включил систему маневрирования, настроил двигатели на нужный режим, пристегнулся, чувствуя, как широкие ремни привычно фиксируют в кресле.
«Челнок готов к отстыковке, – сообщил механический голос системы. – Открыть помещение ангара?»
– Да, открывай, – отозвался Кастерн, трогая челнок с места и выруливая с места его парковки. Тот, медленно и плавно перемещаясь в пространстве, направился к величественно расходящимся в стороны дверям ангара корабля. Открывшись взгляду сразу за ними, в неумалимо-быстро расползающийся просвет, матово-чёрным непроницаемым полотном втиснулась иннарская ночь. Смотрела необъятной, беззвёздной глубиной.
*Имеется в виду аналогичное психологическое состояние, которое у эссиан, несомненно, имеет своё научное название.
- Подпись автора
das Monster // av by Auvren Taegan 🖤
« You are my victim, I'll eat your soul
Your pain is my pleasure‚ darkness is my
home »
♪ Hocico – Dark Sunday